Секретарь Высшего творческого совета Союза Писателей России, автор более сорока сборников прозы, писатель Георгий Каюров делится с читателями «РосАгроЭко» своим рассказом «Пелагия».

Пелагия

Сельская старуха, баба Пелагия, сидела на лавочке у ворот своего двора и покачивалась — вперёд-назад, вперёд-назад… По возрасту ей бы выжить из ума, ан нет. Старуха была подслеповатой и неважно слышала, но с памятью у неё в порядке, и поучать всё норовила. Не из вредности, больше по привычке или из желания поговорить хоть с кем-то. Она говорила совет или наставление и противно улыбалась своим беззубым впалым ртом, показывая красные десны. Её рот, испещренный частоколом морщин, растягивался в улыбке, на подбородке шевелились редкие волосы. Сетка морщин по всему лицу сгущалась в мелкую ячейку и, как бы просеивая улыбку, выдавала ее импульсивно. Старуха, клокоча мокротой, хихикала, помогая себе кивками головы.

Успокаивалась она так же неожиданно, как и начинала смеяться. Лицо разравнивалось до крупной ячейки, частокол морщин накладывался на рот. Губы, сомкнувшись, втягивались вглубь и что-то там постоянно, едва заметно, поправляли. Веки то замирали, то быстро-быстро мигали, как бы протирая близорукие глаза. Зрачков совсем не видно. От долгого смотрения на жизнь они размылись в радужке и сизыми пятнами бегали и застывали, теряясь на пепельных, с желтизной, яблоках.

Она и сама не помнила, когда последний раз отлучалась от своего двора дальше этой лавочки. Когда-то давно ещё приглашали селяне на похороны какой-нибудь старушенции или старика. Она и не знала покойника, но хотя бы не забывали её, приглашали. Баба Пелагия утицей ковыляла, опираясь на клюковатый бостон* и угадывая по людскому гомону, где собрались. Это было так давно, что сразу и не припомнишь когда. Осталась старуха последней из тех дремучих сельских старцев. Все вымерли, и о ней сельчане забыли. Больше никуда не приглашали. Кому надо приглашать покинутую старуху на свадьбу?

Ранним утром, с первыми лучами, выходила баба Пелагия за калитку и садилась на лавку. Срубил её ещё муж. Пригодной лавка была только для сидения. Она как тот старый пень: все спотыкаются, а возьмись за него руками — трухлявый насквозь. Садилась старуха и начинала раскачиваться. Её щуплая, сгорбившаяся фигурка ссутулившейся спиной толкалась об каменный дувар** и медленно склонялась, зависнув, замирала, и опять об дувар — тух-тух-тух.

Одевалась бабка Пелагия всегда одинаково, в любое время года и в любую погоду. Тонкий шерстяной платок черным куполом облеплял голову на манер монашки — с защипами по бокам и плотной лентой на лбу, накрест опоясывая тощую старческую шею и завязывался сзади меленьким узелком. Поверх коричневого платья на ней была надета вязаная кофта зелёного цвета. Заканчивали гардероб плюшевая тужурка, застегнутая на все пуговицы; коричневые обвислые чулки и войлочные ботиночки серого цвета, с расстегнутыми ржавыми молниями по центру. И обязательно крупные бусы — стекляшки, плотно нанизанные на нитку, и посередине стертый алюминиевый крест. Вот и все украшения.

Старуха иногда прекращала качаться, словно что-то вспомнив, начинала поправлять края тужурки или поглаживать их, вкладывая в свои действия всю сохранившуюся в ней заботу. Доставала носовой платок, и хотелось присмотреться — не плачет ли? Нет, она смор-калась громко и прятала его в карман. Если чихала или кашляла, то обязательно громко, в обе ладоши и быстро растирала все, что в них попадало. Проморгавшись от столь многих совершенных действий, старуха опять начинала покачиваться.

Спросят, сколько ей лет — она скажет, но не поверят, а метрика где-то глубоко в сундуке. Поверят, когда будут хоронить и перероют сундук. В сундуке всё, что осталось от жизни старухи. Есть, правда, еще дети. Они тоже остались от старухи. От детей есть внуки и, наверное, правнуки, но их старуха не видела. Насчет правнуков сказать точно не может — только должны быть, и все.

Дети давно живут в большом городе, наезжают редко. Раньше чаще. А когда — раньше? Последний раз были очень давно. Она даже забыла, какие они. Если приедут, сразу и не узнает. В кармане старуха держит карточку. На всякий случай. Она и когда сидит, нет-нет достанет карточку и посмотрит на лица детей. Плачет? Нет. Слез на это уже нет. Запоминает! Вдруг нагрянут?

Нет и живности во дворе, кроме собачонки, которая из конуры вылезает крайне редко — старая. Двор зарос бурьяном. Тропинка только от дома к калитке. Нужника в бурьяне не видать, и тропинки к нему не протоптано. От дождей, снега осел нужник, покосился, и те-перь в него и двери не откроешь, а чтобы зайти, в три погибели согнуться надо. Старухе нужник и без надобности. Всё в ведро и за дом — удобрение. Вот только нечего удобрять.

Саманный дом расползся, старчески присел к земле, одним краем соломенной крыши едва не касаясь глиняного бугорка. Глину привезли еще много лет назад, дом обмазывать, так и осталась кучка – размывается. Соломенная крыша, почерневшая, вся изрытая птицами, мышами и стихией, всей живностью покинута за непригодностью для обитания. И только почему-то её стихия ещё терпит, не разрушает. Оконца махонькие, мазанные перемазанные, крестовина рамы уже и не крестовина, оконца кругленькими глупыми глазками таращатся устало. Много они видели-перевидели — состарились.

Только огород ухожен. Сосед по весне распахивает вместе со своим и садит. Забора между огородами уже давно нет. Если соседа, молодого розовощекого малого, спросить: Сколько? — он и не ответит. Наверное, всегда не было. Так еще с отцом распахивали. Отца уже третий год как схоронили. А при нем так было.

А ведь был забор! Красивая изгородь. Давным-давно два крепких крестьянина-соседа нарубили лозы, сплели искусно и установили. Жили дружно, сыновей растили. Так один за другим и оставили сынам дворы, нажитое. Сыны распорядились по-разному. Один в большой город уехал. Где он там? Второй своему сыну передал. А этот уже не помнит ничего. У молодежи память короткая, больше зрительная. Жизнь дедов — это так далеко – не видима!

Старуха выходит на лавочку и здоровается со всеми прохожими. Остановившимся — улыбается, играя сеткой морщин, щурится водянистыми глазками, и слезы без следа скатываются по щекам. Скрюченные пальцы землистого цвета шершаво трутся рука об руку. На них уже нет кожи, той, что делает ладонь розовой, теплой, бархатистой и заботливой. Кожа стерлась, всегда сухая, прохладная и блестит. Кисти не разгибаются полностью, а все готовы ухватить что-нибудь — лопату, тяпку, косу… А хватать больше ничего и не надо. Да и силёнок нет. Бывало, за день косой по полторы мерки проходила статная крестьянка Пелагия, и все хохоча, играючи. Потом до зари просиживала у околицы в ивняке. Там у них с мужем и о первенце задумалось. Потом будут ещё двое, но один помрёт. Дочка хиленькая родится, потому и выживет. Много смертей Пелагия повидала за жизнь. Мужа схоронила рано. Все одна и одна.

Забежит почтарка — пенсию принесет. Куда ее — пенсию-то? Последнее время про-сила, чтобы продуктами лучше доставляла.

Старуха, может, и дольше жила бы. Крепкая была. Несмотря ни на что, ходила сама, смотрела за собою. Но наступили новые времена — подгоняющие. Электричество отключи-ли, подают только два раза в день по часу. О чем старухе в темноте мечтать, если не о смысле жизни?
В селе горит старый фонарь. В ветреную погоду, раскачиваясь, скрипит и мотыляет, разбрасываясь светом. Он и обозначает то единственное место, которым село еще соприкасается с цивилизацией.
Сегодня старуха не спешит домой. Заранее приготовилась – подстелила на лавку до-рожку, сложенную вчетверо, и примостилась на ней. Сумерки наступили и зашлись. Фонарь включился и застыл — безветренно. Петухи откричались. Где-то пропикала радиоточка. Старуха качнулась назад, оттолкнулась от дувара и медленно склонилась головой к самым коленям — задремала.

Мимо проносились редкие машины, проходили парочки, спешили засидевшиеся в гостях селяне. Кто ночью глядит по сторонам? Кто будет всматриваться в одинокий темнеющий комок на лавке, может, это и не комок, а так — тень.

— Доброй ночи, мать!

— Доброй… — прошамкала старуха, обтерла обслюнявленные губы и подняла голову, всматриваясь в темноту. Голоса не узнала и повторила: — Доброй, доброй…

— Чего домой не идёшь?

В темноте опять прошамкал ее рот, и вырвалось клокочущее шипение — смеется.
— Не хочу домой, – сквозь смех заговорила она в темноту. — Помру, и забудут про меня. Так и буду лежать в доме — брошенная.

Дня два сидела, завалившись на бок, скрюченная фигурка на лавке. Привык народ к тому, что сидит старуха Пелагия каждый день. Сидит первая на очереди.

Кто следующий?

*Бостон – клюка, посох.
** Дувар – в Бессарабии каменный, глинобитный забор.