РосАгроЭко дарит к Рождеству своим читателям рассказ о замечательной собаке автора Марины Леванте «Зеркала, как средство самоутверждения». Ему бы, этому псу, в деревне жить, да делом заниматься, но он только ваньку валяет.

Зеркала, как средство самоутверждения

Он смотрел на своё отражение в зеркале и думал про себя:

— Возможно ли это? Так ли оно на самом деле?

А следом:

— Он ли это?  Так красив, осанист…

— Нет, этого не может быть! —  В  какой раз мысленно про себя воскликнул он, ещё  раз напоследок кинул удивлённый взгляд на себя  через широкое  плечо и потрусил в другую комнату к другому зеркалу, где продолжил начатый процесс самолюбования.

А любоваться и впрямь было чем, тут он не ошибался и не завышал самооценку.

За те  годы, проведённые в этом доме с кучей зеркал  и в этом семействе, в котором он был его полноправным членом, он так считал, он вымахал  так, что сам удивлялся каждый раз, когда мордой утыкался в понравившийся ему  предмет, не прилагая при этом никаких усилий, не прыгая и не вставая на задние лапы,  в тот, что раньше мог  только с трудом разглядеть, не то, чтобы хотя бы дотронуться до него.

А теперь, теперь практически всё, что раньше было вне зоны его  досягаемости, как запретный плод, который сладок,  а тут даже конкретный плод  —  груша, которая висит, а не скушать, что значит око видит, да зуб неймёт, всё  это,  ох,  как сладко хрустело у него на зубах. Всё то, о чём  он раньше мог только мечтать. Но ведь говорят, что мечты сбываются, если это правильные мечты, а его мечты  только таковыми  и являлись, только правильными.

Из того, что всё  же превосходило его рост, он мог тоже особо не утруждаясь достать с помощью длинного языка, он у него тоже вырос вместе с ним самим, или таких же длинных лап.

Так что прячь не прячь, а спрятать  от него  практически ничего нельзя было. Он всё  мог,  потому что хотел.

А хотел он многого, редко когда передвигаясь неспешной походкой, он больше бегал рысью по комнатам, напоминая коня сразу  с жокеем на нём верхом, и сам  весь такой поджарый, мускулистый и сильно спортивный, он пружинистой походкой пробегал  мимо зеркал, которых в этом доме было немало, и в каждое с любопытством заглядывал,  надеясь увидеть там бело- черного мохнатого  красавца, взирающего на мир и  на себя в этом мире как из-под насупленных бровей,   из-под опущенных  коротких ушей,  которые так и не выросли,  в отличие от него самого, оставив все сомнения в том, что он  из породы спаниелей,  далеко в том прошлом, когда он только появился в этой семье, ещё  сопливым  и мелким, глупым  щенком, который с гордым видом совершенно спокойно в первый же день встал с приготовленного для него места и  важно направился на кухню, где и провёл в одиночестве  почти  всю ночь, показав сразу на что он способен,  весь свой характер, означающий, кто он есть — тот самый, что смотрел  на него сейчас изо всех зеркал одновременно.

А для верности напоминания кто  же он есть, он брал всё,  о чем мечтал ещё  тогда в своём сопливом глупом детстве, и теперь с гордым видом шёл к очередному зеркалу, чтобы вновь удивиться своему  отображению в нём и тому, что у него было  в тот момент в зубах, в белых и крепких, которые не вызывали даже толики сомнений  в том, что у него можно что-то отобрать, или что он может это что-то отдать сам, тот самый запретный плод и вовсе не та  груша, которую не скушать,  а скажем,  плед, но уже не один, а пять, которые он сначала довёл до состояния пробитой шрапнелью военной шинели, а потом и вовсе индейского или мексиканского  пончо, которое запросто можно было надеть на себя, просунув в огромную дыру голову,  и так уже и  ходить,  тоже  с пониманием  кто ты есть — индеец или мексиканец, каким-то образом находящийся в средней полосе европейской части земного шарика.

А тем временем этот получатель всех своих сладких  плодов мог снова посмотреть на себя  в зеркало и задаться уже риторическим вопросом, «Я ли это?»  и «Как такое возможно?»

Риторическим потому, что ответ был однозначно прост и не  требовал каких- либо дополнительных доказательств.

Да, это был он, спустя два года с начала своего нахождения в  этом доме  и вообще своей жизни со дня своего рождения, заматеревший  пёс,  с широкой грудной клеткой,  без сомнения красив,  как бог,  и даже больше, ладно  скроенный, приятный на ощупь, причём настолько, что не хотелось от него отрываться, а он этим пользовался, подставляя  под  сторонние руки разные   части своего шерстистого  тела, особенно любя, чтобы чесали и гладили его  живот, уши и грудь, ту самую мощную грудь, которой  он с лёгкостью  не просто открывал все двери, а почти проходил сквозь стены. Для него не существовало практически никаких преград.

Но он при всём своём характере, при всех своих повадках, любителя получать то, что хочет, он всегда оставался только диким домашним зверем, таким гигантом, совершенно не рассчитывающим свою силу, даже тогда,  когда с любовью и нежностью начинал съедать с  тебя лицо  и губы,  и зеркало  уже  не нужно было тебе, ты там просто ничего не увидел бы,  если только его самого, с гордым видом  стоящего за твоей спиной,  когда и ему любоваться собой уже не получалось.  Ибо он  не был уже сопливым  мохнатым щенком,  хоть и остался  таким же  плаксой, большим  мохнатым  плаксой,   и  кое- что понимал в этой жизни, сидя с опущенными  в пол глазами и виноватым видом, когда в зеркало уже   и   не посмотришь, да и не надо было этого, ведь весь пафос,  как рукой сняло, причём реально рукой, и понятно какой,  и гордиться тут особо  уже было нечем, ведь по старой  привычке схватил  тот самый запретный плод, благо  аккуратно держал его в зубах и даже открыв по просьбе  пасть,   выпустил  сладкий  плод,  будто он сразу стал горьким, не успев даже  попробовать пожевать его, как те пять пледов, разорванных в клочья, н-ное количество трусов  и другого белья, швейных иголок и гвоздей, которые так радостно звенели, когда-то у него на зубах. А  теперь,  ты только подумай, он привычно брал конфету со стола и бережно нёс её в  своей пасти, будто собственного ребёнка, такого же собачонка,  тому, кто  не только мог  бы оценить   его поступок,  но и развернуть для него этот  сладкий  плод, а он потом сможет снова пойти к какому-нибудь  зеркалу и с удивлённым видом полюбоваться  на себя.

С возрастом ведь не только вкусы, но и приоритеты меняются,   и он, чтобы мог теперь,  как и раньше самолюбованием  заниматься, должен  был перестать  любить  с такой ненасытной страстью  хозяйские вещи, и если и брать их, то правильно расставлять  приоритеты, зная за  что ещё  и награду получит  в виде угощения какого-нибудь, притащив   в зубах любимую хозяйскую подушку целой и невредимой, а не как раньше,  по дороге всю  обкусав её  и обслюнявив и уже в таком виде, что значит,  одни пух перья, торчащие из его белых крепких  зубов, приволочь её, полностью не пригодную к употреблению в соответствии со  своим  назначением.

Ведь потом можно снова уже на законных основаниях, заниматься  самолюбованием или процессом  созерцания своей заматеревшей и повзрослевшей  персоны, сидя  перед зеркалом  с удивлённым видом и спрашивать  себя:

— Я ли это? Да как   такое может быть?

И, вспомнив, как  было, пойти   и что- нибудь разгромить в доме, а потом украдкой  снова взирать  на себя и спрашивать своё зеркальное отражение:

— Да как  так, как такое могло быть, как могло такое  случиться, что он, уже взрослый  пёс, уважающий и любящий себя,  слетел  с катушек,  впав в детство?

А потом, не услышав ответа от самого себя, потрусить своей любимой коне- жокейской походкой  к другому зеркалу в надежде увидеть там то, чем реально можно восхищаться и снова само любоваться.

Ну, ещё можно пойти покататься  на кровати,  как лошадь в пыльном  песке, от удовольствия, что всё у него состоялось, потом снова посмотреть на себя в зеркало, полюбоваться своей довольной усатой мордой, целиком  погрузившись в нескончаемый уже  процесс самолюбования, благо зеркал в доме много, а поводов для самоутверждения ещё больше.